Ночью из-за какого-то недосмотра в погодной кухне зимы вырвался на свободу восточный ветер и с утра пошел гулять по полям, лесам и речным долинам. Раскачиваются стволы, перекрещиваются на снегу голубые тени, шумит лес. Этот шум не похож на летний, в нем много стука и скрипа.

Кряхтит разорванный морозобоинами старый ясень; сухая осина, повиснув в развилке соседнего дерева, ерзает в ней с тележным скрипом и взвизгиванием; надломанный черноклен попискивает, как слепой котенок; постукивают друг о друга мерзлые сучья, трепещут пересохшие, жесткие листья дубов. На самой верхотуре, балансируя завернутым набок хвостом, сидит и стрекочет сорока, но ветер уносит ее голос с собой.

А в глубоком лесном овраге царство первобытной тишины. Повисли на толстых ветках, на кустах снеговые шали. Тут любой звук, не рождая эха, тонет в заснеженных склонах. Здесь еще правит зима, хотя до того момента, когда чаши дня и ночи на весах времени уравновесят друг друга, до весеннего равноденствия осталось всего ничего. И у лесных птиц, в первую очередь у самых малых, все больше свободных от поисков корма минут.

Одни тратят их на пение, другие — на весенние птичьи игры, третьим уже пора подыскивать пару и место для гнезда, четвертым просто-напросто приятно посидеть на пригреве, словно в полудреме наслаждаясь забытым за долгую зиму теплом солнечных лучей.

В развилках кленовых ветвей подтаивают комочки снега, и по серой коре расплываются, сползая вниз, темные потеки. А в одном словно бы черная бусинка поблескивает искоркой-зайчиком. Не бусинка, а птичий глаз, не комочек снега, а белоголовый ополовничек, махонький, пушистый шарик с не в меру длиннющим хвостиком.

Позволив буквально с двух шагов вдоволь налюбоваться собой, птица, словно очнувшись от полузабытья, встрепенулась, негромко пискнула; короткое, сдержанное чириканье раздалось в ответ, и тотчас же в густом переплетении ветвей, не обгоняя друг друга, замелькали длиннохвостые силуэты.