Поэтому его легко, буквально за несколько минут можно научить свистеть полную мелодию «Чижика-пыжика». Причем он не только правильно и в ритме просвистит сам мотив, но и точно скопирует ошибки и дефекты произношения. Необыкновенна и музыкальная память: вдоволь насвистевшись чужим напевом, он может надолго исключить его из репертуара, а через год или больше вспомнить с безукоризненной точностью.

В-третьих, когда не у кого и нечего перенять подходящего, тогда он начинает создавать песню во время исполнения, то есть импровизировать, так и сяк переставляя скромный набор колен, придумывая новые. В полете петь не любит, хотя и может. Его «эстрада» — бугорок, столб или столбик, ограда, крыша, на которых и поет стоя, только что не раскланивается. Может петь и лежа даже на совершенно ровном месте, так что сколько ни разыскивай его — не увидишь, пока не вспугнешь.

В-четвертых, хохлатый жаворонок поет и осенью. Весной и летом пернатых певцов — и талантливых, и так себе — множество. А осенью какие уж там песни? Однако как раз среди наших жаворонков есть два осенних певца. Один — юла, лесной жаворонок, другой хохлатый. Но юла попоет в погожий денек у лесной опушки, а завтра нет ее.

Хохлатый же, пока стоит погода, особенно в золотые дни бабьего лета, поет потише, чем весной, но может зачаровать даже самого взыскательного слушателя. Еще дрожит в разогретом мареве стенная даль, но тишина в ней такая, что шорох пересохших трав под сапогами кажется чересчур громким. С коротким сухим треском выскакивают из-под ног пестрокрылые кобылки.

Неподвижно лежат полупрозрачные шары и валы перекати-поля. И вдруг слух без напряжения ловит чарующе-нежные звуки жавороночьей песни. В ней нет пауз, но постоянно меняется сила звучания, словно то марево делает ее едва слышной до неразборчивости, а потом пропускает хрустально-чистые рулады на полную громкость. На окраине любой станицы, любого степного села, на пригородных пустырях поют хохлатые жаворонки.

Но особое наслаждение могут доставить специально обученные певцы, выращенные и выкормленные буквально на ладони. Один из таких уникумов жил у меня лет двенадцать, попав ко мне совершенно неожиданно, ибо я давным-давно зарекся держать птиц в клетках.
Жаворонок был взращен в хороших руках, но у его владельца не было другой возможности отблагодарить за какую-то услугу одного из своих друзей, как подарить ему своего питомца.

Новый хозяин, скульптор, был человеком добрым, но к певцу относился почти с тем же безразличием, как и к соседскому петуху, возможно, потому, что бедняга жаворонок, не свыкшись с новой обстановкой, затравленно молчал, когда в мастерской были люди.

Зайдя посмотреть новую работу, я даже не заметил, что в подвешенной под потолком клетке есть кто-то живой, пока оттуда не раздался вопросительный клич хохлатого жаворонка. Вернее, это была самая настоящая мольба измученного узника о глотке свежего воздуха. В табачном дыму, как в заточении, метался по дну клетки изрядно обтрепанный жаворонок. В кормушке лежала половинка сваренного вкрутую яйца, в грязной склянке не было воды.