Не спрашивая разрешения хозяина, я снял клетку с гвоздя, обернул ее шарфом, чтобы птица не билась так сильно о прутья, и вышел на улицу. Идти было недалеко, и дома, приготовив хороший корм, поставив в клетку фарфоровую солонку с водой и хороший кусок мерзлого песка, я оставил жаворонка в одиночестве. А через несколько минут новосел подал голос, в котором звучал тот же вопрос, но уже без прежних нервных интонаций.
Он оказался довольно покладистым, не пугливым, но немного робковатым, как будто стеснялся своего вида с обтрепанным хвостом (который сменил на свежий только летом). К новому помещению привык быстро, но петь даже не пробовал — ни в те минуты, когда в доме была тишина, ни в те, когда специально для него проигрывались пластинки с голосами других птиц.
Только в феврале, когда день стал пристегивать к своей упряжке третий час светлого времени, в первое солнечное утро после двух недель пасмурной погоды, громко и отчетливо прозвучал в большой квартире приятный колокольчик. Жаворонок запел, но начал не с родовых свистов, не с чужих колен и «Чижика-пыжика», а со странного звука, происхождение которого открылось не сразу, потому что был он механического происхождения.
И когда жаворонок уже распелся вовсю, секрет «колокольчика» был раскрыт неожиданно в посудном магазине: продавщица, проверяя обеденный сервиз, постучала карандашом по точно такой же солонке, какая стояла в клетке. Птица не только пила из нее, но и часто чистила о край свой клюв, извлекая из фарфора приятный звон, но не настолько громкий, чтобы услышать его в соседней комнате. Для этого его надо было усилить голосом: получилось чисто и громко, как на хорошей магнитной записи.
Пел он изумительно, исполняя всю «школу» и вдобавок еще перезвон дворовых синиц. Копировал свисток молочницы, тонкий визг дверной петли, мяуканье котенка и все это перемешивал со множеством самодельных трелей и переливов. А мне до навязчивости казалось, что птица этим песенным чародейством выражает благодарность или признательность за избавление от унылой жизни в табачном чаду.
Вот только от врожденной робости, которая выглядела как застенчивость и не позволяла петь в присутствии людей, он отделаться так и не смог. Хотя смелости драться с моим пальцем ему хватало, и это ему очень нравилось. Когда никто долго не подходил к его клетке, он прямо-таки заходился в требовательном крике и успокаивался, лишь вдоволь исклевав палец. Вгорячах долбил чайную ложечку, которой насыпался корм, поилку-солонку, когда меняли воду, и даже кормушку. Откликался на знакомые голоса и даже на громкий чох, словно первым спешил пожелать здоровья.
Пел, однако, только в клетке, хотя в свободе ограничен не был. Клетку он научился открывать очень быстро, да ее часто не закрывали вовсе. Но, вылетев, хитрец вел себя тише мыши. Разгуливал по квартире, когда никого дома не было, а едва хлопала входная дверь или раздавался иной подозрительный звук, умело прятался. Особенно удавалось ему затаиваться в складках постеленной на диване накидки: лежит себе, настороженно поблескивая глазом, и не шевельнется, пока не протянешь к нему руку.