Но иногда случается при этом досадная оплошность: стриж может «споткнуться» о незамеченное препятствие, о мелкую волну и очутиться в воде. А вода не земля, с нее стрижу не подняться. Считают, что стриж, упавший на землю, обречен. Вовсе нет. На земле у него достаточно шансов, чтобы спастись: может доползти до какого-нибудь камня, кочки, стены и с них взлететь. Может, ударив с силой обоими крыльями о землю, подбросить себя на десяток сантиметров, а следующим взмахом уже уйти в полет. А с воды, если никто не спасет, самому не подняться.
Стриж не только сильный, неутомимый летун. Он еще и необыкновенно крепок на удар. Многие из тех столкновений, которые стоили бы жизни дрозду или пеночке, для стрижа завершаются благополучно. Были бы целы крылья, потому что даже пустяковый перелом одной косточки для него смерть: не может стриж жить без полета.
Даже после сокрушительного лобового удара о жесткую преграду ему, как боксеру после хорошего нокаута, удается прийти в себя и снова подняться в небо. Я трижды подбирал упавших стрижей, которые после удара о провод или оконное стекло едва подавали признаки жизни. И каждый из них, немного отлежавшись, снова улетал к своим.
«Гибель» одной птицы я увидел из окна троллейбуса: стриж камнем упал на тротуар, ударившись, наверное, о провод. Пока я дошел от остановки до места падения, на асфальте ничего не было: ни самого погибшего, ни единого его перышка. Собрав остатки сил, стриж, не замеченный прохожими, смог доползти до ствола липы и вскарабкаться сантиметров на двадцать, прижавшись к шершавой коре. Закрыв глаза, он повис, словно бы и неживой.
В руках не трепыхался, не царапался, даже глаз не открыл и пролежал, не меняя позы, на подоконнике до утра следующего дня, то есть часов десять. Я считал, что шансов на то, что он выживет, нет: удар на хорошей скорости о туго натянутый многожильный провод, удар об асфальт метров с двенадцати. Невесомый однодневный утенок-одуванчик выдержал бы в своей пуховой защите и три подобных удара, но тонкое оперение стрижа не могло смягчить ни первый, ни второй.
Не было смысла кормить птицу насильно, да и не хотелось добавлять страданий умиравшему. Но пока была жива, ее можно было показать студентам: как-никак – стриж, а не какой-то воробей или голубь, которых можно разглядеть до перышка на любой остановке. Положил я бедолагу в футляр от большого бинокля, а он лишь глаза приоткрыл немного.
Экскурсия в тот день была на песчаный пустырь, начинавшийся прямо у последней автобусной остановки и еще не занятый строительством. Этакий маленький заповедничек. Над пустырем висел цветочно-медовый дух: цвел качим — перекати-поле. И словно крылатые косари (кое-где на Верхней Волге стрижей и называют косарями) носились над зарослями качима на бреющем полете десятки черных птиц. Интересная эта трава, метровый куст-шар, лежит на голом песке, словно сгусток сизоватого дыма.
Неисчислимое количество крошечных беловатых цветочков днем и ночью источает медовый аромат. И весь день носятся в том аромате стрижи, словно не могут всласть надышаться им. За душистым нектаром летит на качим множество мелких насекомых, а на этих сладкоежек уже охотятся стрижи, зная и помня, где и когда зацветает эта трава.