Совместные ночевки ворон, грачей и галок в больших и малых городах знакомы множеству людей. Это явление не только наших дней. На него обратил внимание, побывав в 1866 году в России, французский писатель Теофил Готье, упомянув в описании своего путешествия о скопище воронья в Александровском саду у стены Кремля. Там птицы и поныне ночуют каждую зиму. Но порядок и дисциплина таких ночевок особы, и я уверен, что избрали их именно вороны и подчинили им и галок, и грачей.
Сообща ночуют и другие птицы. В озерные тростники под вечер, но еще засветло слетаются стаи скворцов, деревенских ласточек, белых трясогузок. И те, и другие, и третьи прибывают, не скрывая от посторонних место, где проведут ночь. У ворон же подобное «своеволие» недопустимо ни зимой, ни летом: никто не смеет появляться днем там, где проводят ночь все, хотя никаких специальных сторожей, чтобы следили за порядком и заворачивали нарушителей, не бывает. Лишь сороки осмеливаются искать там поживу стервятников. Однако любая ворона, пролетая мимо, с яростью гонит прочь длиннохвостых родственниц.
Сбор на ночевку всегда происходит по одному и тому же издревле установленному порядку. Сначала поодиночке, потом группами, потом стаями слетаются птицы перед вечером на проверенное место с хорошим круговым обзором, где к ним ни подойти, ни подползти незаметно.
Таких мест вокруг и в самом городе немало. Какие-то собираются на высоких деревьях, но большинство — на земле, на снегу, на речном льду. Не зная, что это только подготовка, начинаешь недоумевать: не на холодном же снегу ночевать собираются? Сгущаются вечерние сумерки, однако никто из птиц не проявляет нервозности и нетерпения, да и не все еще собрались.
Но в какой-то момент всякое движение прекращается. Тишина наступает на земле и в воздухе. Непонятное ожидание птиц неясным предчувствием передается и наблюдателю. Издали на потухающем снегу все труднее различимо огромное, как поле стадиона, пятно из тысяч птиц.
И не слышно никакого сигнала, когда эти тысячи, взлетев почти одновременно, направляются к месту ночевки, вытягиваясь на лету в широкую черную ленту. В безветренную погоду от текущего в темном небе живого потока доносится, кроме редких голосов, ровный шелест крыльев в холодном воздухе. Словно бы и не птицы, а огромные нетопыри, часто взмахивая крыльями, разбросанной колонной летят вороны, галки, а там, где зимуют грачи, то и они вместе со всеми.
Долетев до места, опускаются не сразу, а как бы проверяя, нет ли чего опасного, черным, мятущимся облаком кружат над деревьями. То вздымая, то падая, растет в густеющей темноте это облако, застилая городские огни. Убедившись, что угрозы нет, птицы начинают посадку, спеша захватить местечко поудобнее. Отовсюду раздаются обиженные или раздраженные голоса. Иногда треснет, не выдержав тяжести птиц, ненадежный сучок, и крики в той стороне звучат сильнее.
Густыми, почти сплошными черными шапками покрываются кроны деревьев. Кажется, не осталось на них уже свободного места и для десятка галок. А сверху все сыплется и сыплется крылатая лавина, будто из темноты зимнего неба материализуется легион за легионом. Но местечко находится для каждого, и каждый старается сесть так, чтобы при общей тревоге всем взлететь, не цепляя за ветки, не сталкиваясь друг с другом. Сидят, не прижимаясь друг к другу ради тепла. Ни в дождь, ни в мороз, ни в штормовой ветер никуда не прячутся. Шестнадцать часов на одном месте, не меняя позы. А можно назвать сном их сон?
Если описание вечерней миграции как-то еще удается, то представить картину утреннего разлета птичьего сонмища, читая или даже слушая рассказ очевидца, невозможно, потому что он и сам ее представляет плохо. Когда за какие-то секунды пустеет пристанище многотысячной сверхстаи, не так-то просто с одного раза удержать в памяти подробности ошеломляющего зрелища.