Происходит это в последние минуты ночи. Кажется, что всех будят звонкие галочьи голоса, хотя в это время никто уже и не спит. Но галки начинают перекликаться первыми. С каждой минутой крики многократно множатся, сливаясь в сплошное оранье, в котором уже вблизи не различить отдельные звуки. Стоя под деревьями, на которых сидят птицы, можно кричать и не слышать самого себя. Шум нарастает до такого предела, что кажется, если прибавить к нему еще столько же голосов, он не покажется сильнее.
Неслышно и шума крыльев, когда все вдруг, волна за волной взлетают — полчища грачей, ворон, галок, словно бы в паническом бегстве покидая место ночевки, будь это городской парк, старое кладбище или большой сквер. Но, взлетев, птицы смолкают, и опять только шелест крыльев в морозном воздухе, напоминающий шум водопада.
В дальние места кормежки птицы летят, не присаживаясь, чтобы к свету попасть туда, где можно найти корм. Но многие, как бы желая поспать еще немного, опускаются на высокие деревья во дворах и на улицах. Молча летят, молча опускаются. И когда начинает светать, горожане каждое утро видят это воронье там, где оно вовсе и не ночевало. Но создается впечатление, что птицы провели здесь всю ночь и только-только начинают разлетаться по своим дворам. И не хотели специально обманывать, а удалось! А единственная причина столь стремительного бегства в конце ночи в том, чтобы на самом деле никому то место не выдать.
Утром с поисками корма не торопятся, словно бы нет аппетита спросонок. У какой-нибудь столовой появляются как раз к тому времени, когда выносят отходы. Вообще-то зимняя жизнь ворон в городе ныне легка и беззаботна. Нет среди них ни одной истощенной голодом, никто не погибает от недоедания. И не только потому, что ворона может есть все, а потому, что корма хватает с избытком, и многие птицы даже делают запасы, которые почти никогда не используют целиком до своего отлета.
Они просто не могут съесть все, что достается им во дворах и на свалках, и прячут лишние куски в снег. Нет снега, засунут под край листа шифера, под кусочек фанеры или доски, в опавший лист. Забота о «черном» дне отнюдь не поголовна. Но даже среди в меру запасливых птиц есть такие, которым дня мало, чтобы попрятать все добытое.
Когда посреди зимы случается оттепель, начисто сгоняющая снег, их вместо радости охватывают новые заботы. В то время, как десятки их беспечных соплеменниц с упоением купаются в остатках сырого снега и лужицах, они мыкаются с размокшими корками, макаронами, рыбьими головами и прочей «снедью».
Место, где спрятан кусок, птица запоминает крепко. После ночного снегопада прямиком шагает к своему тайнику, раскидывает клювом снег и через несколько минут уже сыта, тогда как другим приходится ожидать, пока вынесут первые ведра с мусором.
Запоминать-то ворона запоминает, но никогда не прячет кусок украдкой. Наоборот, делает это у всех на виду и улетает или уходит не оглядываясь. Глядя на ее действия, начинаешь верить, что существует у вороньей общины нечто вроде кодекса, одна из заповедей которого может быть понята так: у своих не красть. Спрятавшая кусок птица поступает простодушно именно потому, что знает: свои не возьмут. (Хотя именно среди своих находятся охочие до озорства, готовые ради развлечения выхватить кусок из-под клюва.)